Сергей Кремлев - Великий и оболганный Советский Союз [22 антимифа о Советской цивилизации]
Лермонтов написал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ…
«Мундиры голубые» — это жандармы… Но разве Лермонтов, написав так, не любил свою Родину? В том же 1841 году, когда была написана «Немытая Россия», Лермонтов написал и стихотворение «Родина» — в СССР оно входило в обязательную школьную программу:
Люблю отчизну я, но странною любовью,
Не победит ее рассудок мой…
…………………………………
Но я люблю — за что не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям…
Позднее о том же напишет Тютчев:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить!
Во всем этом — и любовь к Родине, и в то же время горечь… Горечь за то, что когда начинаешь задумываться о положении своей Родины — умом, рассудком, — то очень уж невеселые мысли приходят и отравляют искреннее, безотчетное чувство любви к Родине.
Очевидно поэтому понимать Россию умом отваживался в старой России мало кто… Когда Чаадаев стал говорить о России размышляя, его просто объявили сумасшедшим.
Но откровенные слова о России звучали в России все чаще. Революционный демократ Чернышевский сказал, как припечатал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». А Ленин, ссылаясь на эти слова Чернышевского, заметил не менее точно: «Откровенные и прикровенные рабы — великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви… тоскующей…»
И только после Октября 1917 года тоскующая любовь к России сменилась у лучших ее сынов и дочерей любовью деятельной — без примеси горечи от печальных и грустных дум… Быстро возникал высший тип русского патриотизма — советский патриотизм.
В первые годы Советской власти было много, как тогда же и говорили, «перегибов», и Маяковский, например, призывал «сбросить Пушкина с парохода современности»… Пройдет всего несколько лет, и он же напишет о Пушкине: «Я люблю вас, но живого, а не мумию…»
Еще через несколько лет в жизнь СССР Сталина войдут слова:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей…
Через пять лет после того, как эти строки Василия Лебедева-Кумача стали песней на музыку Исаака Дунаевского, советский патриотизм начали испытывать самой высшей и жестокой мерой — войной. И он это испытание выдержал не просто доблестно, с честью… Он выдержал это испытание так, что духовное влияние тех лет по сей день испытывает даже нынешняя «Россия».
Сегодня патриотизм нередко объявляют в этой «России» «последним прибежищем негодяев», после чего юнцы, бывает, жарят котлеты на Вечном огне у святых могил павших за Родину советских солдат. Но есть немало и иных молодых ребят, для которых свято то же, что и для тех, кто был патриотом Советской Родины. Такова сила советского патриотизма!
В 1948 году Михаил Исаковский, автор слов «Катюши», написал стихи, которые Матвей Блантер, автор музыки «Катюши», положил на ноты… Так СССР Сталина получил еще одну, яркую и волнующую, песню о советском патриотизме — «Летят перелетные птицы»:
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой, —
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна…
Это были не «заказные» строки! Исаковский написал их во Внуковском аэропорту, как раз в преддверии полета за рубеж.
Написал, как думал, как чувствовал. Потому они и стали песней, потому эта песня и стала любимой и популярной, что вслед за смолянином Исаковским миллионы его сограждан могли тогда сказать:
Немало я дум передумал
С друзьями в далеком краю,
И не было большего долга,
Чем выполнить волю твою…
Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой,
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Здесь уже не было лермонтовского «люблю — за что не знаю сам…». Любой Гражданин Советской Вселенной, творец Советской цивилизации, не просто чувствовал, но знал, знал умом, после немалых дум — за что он любит Родину!
Прекрасные строки прекрасной песни Блантера и Исаковского выражают послевоенное осмысление чувства Советской Родины. Но еще до войны было сделано одно из наиболее основательных и умных наблюдений за этим, тогда все еще формирующимся, чувством… Я имею в виду путевые очерки «Одноэтажная Америка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Очерки были опубликованы в №№ 10–11 журнала «Знамя» за 1936 год, а в 1937 году вышли отдельными изданиями в «Роман-газете», в Гослитиздате, в издательстве «Советский писатель», а также в Иванове, Хабаровске и Смоленске.
Что интересно!
Шел тот самый 1937 год… В изображении нынешних антисоветчиков он был проникнут сплошным всенародным страхом перед стуком в дверь «палачей НКВД». Однако никто в том самом 1937 году не обвинял ни авторов, ни их издателей в пропаганде буржуазного образа жизни, в деятельности в пользу американского империализма и прочем подобном.
В том самом 1937 году!
А ведь новая книга авторов «12 стульев» и «Золотого теленка» фактически впервые открывала для советских людей подлинную Америку. Описание пороков империализма занимало в ней — по сравнению с описанием достижений Америки — очень скромное место. Это была не агитационная карикатура, не беглая, пусть и точная, зарисовка, а широкая картина, данная двуединым пером блестящих мастеров слова. И эта картина не отторгала советского читателя от Америки, а рождала неподдельный и уважительный интерес к ней.
Собственно, очерки Ильфа и Петрова вместе с «американскими» заметками Горького, Маяковского, Есенина и книгой Николая Смелякова «Деловая Америка» — по сей день лучшее, что написано на русском языке о США, как об уникальном явлении мировой цивилизации.
Напомню, коль к слову пришлось, что Есенин описал свои впечатления от США в очерке 1923 года «Железный Миргород», где есть и такие строки:
Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше.
Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь» как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию…
Каково? Это ведь не Сталин и не Маяковский, это — златокудрый Есенин! Но далее идут еще более убийственные для многих строки:
Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, — я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве…
Прошу заметить: Есенин, говоря о невольной пока любви к новой России, говорит, что он близок к ней умом…
Умом!
Это ведь тоже был росток нового, уже советского, патриотизма Есенина!
Есенин нищую Россию разлюбил, а Ильф и Петров нищую Россию никогда и не любили и в конце «Одноэтажной Америки» честно предупредили читателя:
Советский Союз и Соединенные Штаты — эта тема необъятна. Наши записи — всего лишь результат дорожных наблюдений. Нам просто хотелось усилить в советском обществе интерес к Америке, к изучению этой великой страны…
…Американцы очень сердятся на европейцев, которые приезжают в Америку, пользуются ее гостеприимством, а потом ее ругают… Но нам непонятна такая постановка вопроса — ругать или хвалить. Америка — не премьера новой пьесы. А мы — не театральные критики…
В авторской интонации Ильфа и Петрова никогда — ни в одном их произведении — не было ни малейшей натужности или ложного пафоса. О самых серьезных вещах они говорили просто и с улыбкой. Чувствуется эта улыбка и в выше приведенных строчках. Но далее интонация становится сдержанней, потому что далее следует краткий, однако очень важный вывод:
